Простите, друзья, но продолжаю рефлексии о том, что происходит с человеком (то есть сейчас конкретно – со мной) и какие осознания доходят до его тупенькой головушки понемногу, потихоньку, по-черепашьи.
Вот что я заметил: високосные года, начиная с 2000, касьянят меня без жалости, но ещё не было ни разу, чтобы при всех изменениях я о чём-то пожалел.
…В 2000 я улетел в Америку, открыв тем самым счёт своим похождениям по миру. К 2003, когда я сидел около Тихого океана в Большом Камне, у меня по Северному полушарию оставался незамкнутым только небольшой отрезок: Владивосток – Сан-Франциско.
…В 2004 я против воль всех воль уезжал в Германию, чуть не попав вместо учёбы в гей-бордель, и в этот же год я начал писать первую работу в аспирантуре.
…В 2008 я покидал Лингвистический университет, перебирался к МГУ, менял полностью стиль жизни, уехав от родителей и окончательно закрепившись в Москве.
…В 2012 я не оставил камня на камне от того, что было в моей жизни все четыре года. Всё, к чему бы я ни прикасался сейчас, императивно требует революционных изменений. И они приходят моментально. Болезненно, сложно – но с бальзамом обновления и освобождения.
Ну и вот: я освободился от привязанностей.
И сейчас готов подвести самый главный итог-вывод: чему же меня научили эти годы.
1. 1. Когда ты ощущаешь в себе очень много сил и возможностей, хочется браться за всё и сразу. И эта обманка многостаночности, которую мы видим по биографиям знаменитых людей,– не более чем обманка. Если присмотреться к плодовитым авторам и деятелям, то бросается в глаза одна деталь. Да, они успевали многое и разное. Но – не параллельно.
Если хочется разнообразия в деятельности – можно и нужно. Но помнить: не параллельно, а последовательно. Пусть под «проект» или «проектик» будет выделяться четыре-пять недель, но в эти недели нужно сконцентрироваться и не отвлекаться в сторону, пока дело не завершено или не доведено до какой-то промежуточной логической стадии.
2. 2. Единомышленников невозможно собрать по каким-то личным беседам или встречам. За ними не набегаешься за каждым. Их невозможно убедить идти за тобой, их невозможно привлечь и соблазнить. Если ты находишь таких единомышленников, то они, конечно, могут загореться и какое-то время делать что-то, но самая страшная в них бомба замедленного действия – это отсутствие стержня, на котором держится твоя собственная одержимость. Всё остальное засыхает и отмирает, как только уходит основной объединительный стержень. Или трансформируется в такие образы, что невольно хватаешься за голову: не говорите, что это – я придумал!
Единомышленники приходят сами собой – это судьба, которую мы не можем преодолеть. Единственное, что реально воплотимо: это светиться со своей идеей и показывать её всем, кто может быть потенциально заинтересован. Но единомышленник должен прийти только сам. Остальное – это первая тропка к фиаско и провалу.
3. 3. И, наконец, самое неприятное в новом признании самому себе. Я делал ставку на людей младше себя лет на десять. Я где-то в глубине души знал, почему так делаю, но смелости признаться не находил.
Уф… Так вот… Как на духу – исповедь на весь мир. В какой-то момент, годам к двадцати шести, мне начало казаться, что я как-то плохо и не очень бурно прожил начало своего третьего десятка. Хотя, казалось мне, вернись я сейчас в двадцатилетие,– вот я бы мог натворить столько всего! я бы то! я бы это!
И мне хотелось как бы ещё раз прожить вместе с ними то время, я совершенно искренне хотел увидеть их из едва первокурсников курсу к пятому уже полноперьевыми птахами. Своими единомышленниками, партнёрами, друзьями, помощниками.
Результат оказался прямо противоположным: я получил ровно то, что получил. И откровение: вполне себе у меня было студенчество бурное – в духе всего того, что имеет каждый студент. Во всяком случае, к пятому курсу уже были и собственные сольные концерты, и записи, и куча публичных лекториев (которые, кстати сказать, я делал в одиночку, что несколько сложнее), и штампы въезда-выезда от десятка стран в загранпаспорте, и несколько языков за плечами…
И нечего было комплексовать.
Но мне через это нужно было пройти. Теперь я не понаслышке понимаю: все, кто чего-то добивается годам к 24-25,– это мамины и папины детки. Но они получают что-то раньше, чем созревают. Потому всё это кончается печалькой: в мировом масштабе – ничем. «Продусэрами» – в лучшем случае.
Ещё я признался себе, наконец, что 18-22 – это самый отвратительный возраст, когда в голове уже много знаний, но ещё и много дури, самоуверенности, самовлюблённости, апломба. При этом нет пока ни сердца, которое умеет видеть и беречь, ни мозгов, которые умеют предвидеть и соображать, ни мудрости, чтобы не только брать, но и отдавать.
Потому что чтобы уметь действовать сердцем, надо окрепнуть социально, нужно созреть интеллектуально и… как ни грустно – немного потерять своих славных пёрушек. Потому что тогда ещё кажется: пёрушки будут невредимы всегда. Зато уже после первых звездюлей от жизни начинаешь оглядываться – и жалеть о самоуверенных виражах и нанесённых обидах…
…Мама всегда мне говорит и повторяет: «Если бы я могла вернуться в какой-либо возраст, я бы хотела в тридцатилетие…»
Теперь я понимаю, что она имеет в виду. Я вижу, какое это счастье – осознать всё вовремя. А не поздно, как это было у меня всегда в период с 18 по 30.
В двадцать ты ищущий – но ещё ни хрена не зрелый. Так – штаны на лямке, вторая четверть, третий класс.
В тридцать ты уже зрелый – но подавляющее большинство уже не ищет.
Мне по пути теперь с теми, кто и зрелый, и ищущий.
Или с теми, кто хочет в общении со мной проверить себя: сможет ли созреть, затвердеть и не потерять поиск себя.
6 March 2012. – Moscow (Russia)