Эксперимент, каким бы он ни был, должен быть согласован с той глобальной задачей, которую преследует экспериментатор. Эксперимент ради самого себя рискует спровоцировать последующий самодемонтаж, как это часто бывает с современными выставками. Появление единичного феномена, используемого в матрице культуры (копированием или референтно), зачастую связано или с продуманной стратегией «неординарного ответа» («Симфония # 94 – Сюрприз» Й. Гайдна), или с непреднамеренной ошибкой («Ich bin EIN Berliner» из знаменитой «Берлинской Речи» Билла Клинтона). В любом случае – задумка имеет под собой почву в виде обоснованного ответа на вопрос «Почему так?».
Как бы далеко ни заходил поиск новых выразительных средств, должно учитывать рамки, при которых экспериментаторство будет продуктивно в дальнейшем. Оно интересно тогда и только тогда, когда предполагает самофиксацию в последующем использовании. Не путать с «медиаклонированием», распространившимся в последние кибергоды (ср. использование на все лады «Мона Лизы» или «Тройки»). Поиск выразительных средств Мейерхольдом не привел к появлению театральной школы из-за стремления режиссера экспериментировать, не осмысляя найденное. Повторение же «сюрприза», преподнесенного Гайдном, не может оказаться плагиатом, поскольку будет лишь прямой диахронической отсылкой к более ранней экспериментаторской краске (интертекст) или же элементарной дискурсивной безграмотностью автора.
При всей разработанности философско-эстетического аппарата и, наряду с этим, при всей опытности считающих себя «в контексте», последнее слово в отношении приятия-неприятия произведения – за публикой (читай: конечным потребителем). Если публика не принимает, никакие теоретические выкладки не спасут: о музыке барокко могут быть написаны тысячи томов диссертаций, что не обеспечит с необходимостью регулярное звучание Барбары Строцци в концертах, не говоря об узуальности музыки барокко в культуре. Степень случайности или неслучайности эксперимента отражает и степень осознанности художником вопросов: «Что я хочу продемонстрировать?», «Что я хочу донести?»
Разомкнутый эксперимент четко отграничивает логику своего применения, то есть не существует как Ding-an-Sich, per se ipso, но системно включен в замысел. Подлинный эксперимент рождается из содержательной необходимости (пусть даже в пределах одного сочинения) и из поиска наилучшего средства для выражения вопроса «Зачем?» Только оправданный содержанием эксперимент обречен на живучесть; только оправданный эксперимент приводит к появлению новой, самостоятельной формы. Редкие примеры совпадения объема формы и содержания (Ф = С) скорее иллюстрируют отдельно стоящую автореферентность, то есть описание явлением самого себя, как, скажем: «В данном предложении пять слов» (ср. футуристические находки).
Мнимый эксперимент – анализ собственного произведения и самоуверение в экспериментаторстве, что чаще всего смыкается с позерством. Дважды мнимый эксперимент – авансирование экспериментаторства эксплицитно, что порождает эффект самообмана, самозащиты или самооправдания: «В своих инсталляциях мы изучаем билинеарность свето-звуковой дихотомии в инвертированном пространстве»,– нечто подобное нередко в пространных «экспликациях к экспозициям».
Наиболее сложный феномен в отношении экспериментаторства – чистая музыка, которая не отвечает ни на какие вопросы и, собственно, кроме абстрактно-духовного опыта не привносит нового. Особняком стоит трансцендентальный опыт религиозно-духовного порядка: просветление, молитва, медитация и так далее. Все, что связано с образом-концептом (словом, числом, знаком и так далее), требующим дескриптивного словесного описания, смыкается с нашим общежизненным опытом: ибо все, кроме чистой музыки, имеет прикладной характер.
6 June 2009. — Moscow (Russia)