Утверждение о том, что права не “даются с барского плеча”, а “берутся” в борьбе и противостоянии через самоосознание и самоутверждение как группы, с которой следует считаться, уже давно стало общим местом. Подобная борьба — естественная часть любого граждански активного и мыслящего человека, особенно если он или его близкие живут в непосредственных дискриминации и прессинге.
Что интересно, но и у терпил тоже есть обоснование поведения, почему они шипят на тех, кто в их присутствии смеет заявлять о становлении некоторых новых прав и правил, почему они стараются “не раскачивать лодку”. Если присмотреться, в большинстве случаев за них и их права уже отстояли предки: одни выходили под винтовки за женское право голосовать, другие сбрасывали с себя рабство или колониальные последствия, третьи боролись за право межэтнического и межрасового брака, четвертые — за недискриминацию чернокожих и так далее. Когда у них уже все есть и за их комфортец положили жизнь другие чуть раньше, им, разумеется, легко говорить: “да что вам неймется?” — притом каждый из них искренне воспримет, скажем, отсутствие национальной или гендерной дискриминации как нечто “само собой разумеющееся и необсуждаемое же”.
Вся краткая суть консерватизма вскрывается в простом наблюдении за консерваторами: вы заметите, что они переживают не за “здоровье общества” или “сохранение традиций”, а за себя любимых. Их консерватизм — это хорошо прикрытый циничный личный комфорт: скажем, их приучили, что есть стереотипы мужчины и стереотипы женщины, — и это ведь огромная ДЛЯ НИХ работа принять вопиющий факт неравноправия в этих стереотипах. Ни о каком обществе они не думают практически никогда: “В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя”, как говорил один из героев “Идиота” Достоевского.
Право на свободу слова — пожалуй, одно из самых древних, какие только начали обсуждаться еще на заре человечества. И, разумеется, ситуация с правом сказать то, что думаешь, в исторической перспективе не развивалась от худшего к лучшему. Она неравномерна настолько, что многие исследования последних лет отмечают ухудшение со свободой слова в целом по миру.
Тем не менее у борьбы за свои права, за право быть тем, кто ты есть, не прятаться, не врать, не жить с колошматящими кровью висками среди лжи, думая, что сказать тому, как сказать этому, чтобы только где что не вылезло, — имеет одно достаточно интересное последствие, несказанно обогащающее художественную культуру и известное под термином “эзопов язык”.
Эзопов язык расцветает там, где есть цензура. И обратное: если появляется эзопов язык — скорее всего, нужно искать цензуру. Наверное, одно из немногих положительных ее последствий: я до сих пор пересматриваю свои более ранние тексты и удивляюсь, к каким ухищрениям я должен был прибегать, чтобы писать свои любовные тексты к парням. Сейчас, когда мне не нужно врать себе и окружающим, я сделал цикл “Моим милым мальчикам” (МММ), и у меня не возникало никаких загонов по поводу того, как запрятать правду подальше. Определенная тайнописная витиеватость просто не нужна, плеонастична, и была бы попросту фальшивой.
И тайна игры, когда ты еще сам с собой не разобрался, как-то по-особому жжет сердце, когда понравившемуся партнеру нужно передать месседж и узнать, из “своих” ли он, и ты знаешь, что идешь по неизвестному темному коридору. То, что, кстати, неведомо подавляющему большинству гетеросексуалов, которые живут в сложившейся системе “мальчик подкатывает к девочке” — и максимум негативного результата: “Чувак, я занята”.
Если все более-менее спокойно в Москве и Петербурге, это не значит, что ЛГБТ сейчас не прячутся. Прячутся еще больше. Большинство уезжает из мелких городков, а тех, кто остается, попросту убивают и травят, доводя до самоубийств, причем цензура федеральных каналов запрещает говорить об этой проблеме (которая напрямую связана с ВИЧ — и все закручивается в непреодолимый пучок лжи, которой всех забалтывают, думая, что нет обсуждения — нет проблемы). Цензура переводит внимание на мелкие вопросы или иностранные “проблемы”. Но это лишь рассуждения, если не проанализировать явные тому доказательства.
Вот этот ролик я сохранил к себе в свою папочку “Журналистика. Свобода слова. Политическая сатира” как (1) образец фантастически тонкого юмора (особенно для топорного и агрессивного первого канала и собственно самой программы, из которой это взято) (2) прямое доказательство, что цензура — это реальность. Это не “вымыслы параноиков, которые Расеюшку погубить хотят”. Нет — вот она.
Ни для кого не секрет, что нашумевший “Димон” заглушили гамом и криком на какую угодно тему (мы уже говорили, что выработана целая система и стратегия отвлекалок на иные вопросы), только не на два пункта: (1) по существу и по фактам (никто не поспешил в суд по обвинению в клевете); (2) фильм показал, что расследовательская журналистика в России все-таки жива и имеет черты высокого качества.
Все блогеры и каналы замели вопрос под ковер — страх уже окончательно сковал даже самые независимые умы. Но сила волны уже такова, что даже лояльные режиму урганты и мартиросяны позволяют себе говорить эзоповым языком. И эта иносказательность сродни языку поздней брежневской эпохи (Райкин, Высоцкий).
Посмотрите, как выстраивается четкая линия шутки: “Медведев рассказал о победе над безработицей” — “а что я тут вчера делал” — “просто рассказываю о фильме Бертолуччи” — “действительно, никакой связи”.
16 March 2017. — Moscow (Russia)