Skip to content

Москва — Питер — Хельсинки: Реминисценции (III)

Реминисценция третья

Услышать живую финскую речь – и умереть, что ли? Да как-то не хочется… Проходит одно – приходит новое.

Но к Финляндии и Хельсинки я шел из детства – от самой кормилицы-вепски, которая заменила безмолочную грудь моей матери. Что же там было впитано с молоком этой неизвестной мне даже по фотографиям милой женщины – не знаю. Помню лишь пятый класс и знакомство с Альбиной Павловной, которая потащила нас к азам технического перевода. Помню эти бредовые патенты и книжечку с киской, держащей цифру “2” – Suomen kielen oppikirja. Петрозаводск, 1970-лохматый… И как я, вцепившись в необычные слова незнакомого языка, все повторял: “Kukko on ikkunalla”, “Kukko on ikkunalla”, “Kukko on ikkunalla”….

И до сих пор из далеких лет доносится ко мне призыв финского разрисованного петушка, поющего на окне на своем непонятном языке. И, обнимая карту, я сидел по вечерам на огромном ковре, разглядывая странные и непривычные названия – совершенно не казавшиеся смешными: Лаппеенранта, Турку, Порвоо, Эспоо… Хель… син… ки… Интересно, а это – “он”, “она”… или – или это вообще “они”?

В Хельсинках? доволен Хельсинками? живу недалеко от Хельсинок? – спрашивал себя я и долго-долго, засыпая, мечтал попасть хоть на денек в этот город.

Потом была переписка с ЮлейсРадиоФинланд – когда мне прислали восхитительные материалы к радиокурсу финского языка, что я еще классе в десятом выуживал из хрипевших коротковолновых помех… Новости на латыни – от того же ЮлейсРадио…

Составил финский разговорник, наконец. А Хельсинки? Уже за плечами был год Штатов, три месяца на дорогах Франции… Германия, Венгрия, длительная экспедиция в Египет, Москва – Владивосток через всю страну, Абхазия и знакомство с Кавказом… а Финляндия все так и оставалась неприступной – как оборонительная линия Маннергейма…
Но иногда мечты сбываются. Если хотеть. Мечта, настоящая мечта, подобно тайге и столице, не любит слабых. Кто отрекается от мечты, отрекается от себя…

Забирая паспорт на пограничном контроле, я улыбаюсь еще совсем молоденькому финну и говорю “Kiitos”. Пройдя через зеленый коридор, останавливаюсь и, слышно только себе самому, сквозь улыбку шепчу: “Kukko on ikkunalla…” Шлагбаум поднялся…

Там, позади, остались и нервозные шутки по поводу звонков в ФСБ от сотрудников компании-перевозчика, и йогурт над пограничной речкой, и сладкие пончики с малиновым и персиковым джемом. Только Ваня, измученный шестичасовым ожиданием (не знаком он с переездом через Брест), проваливаясь в сладкую дремоту, шепчет: “Встречай нас, Хельсинки…” Первый раз за границу – это как “первый раз в первый класс”, как “первые цветы – это очень важно”… ну и так далее… Это – впервые. И точка.

Тихо-тихо под колесами сочится финская дорога: она уже не лихорадит и не кидает из стороны в сторону, как отплевывающийся собственными же жителями Петербург. Она укачивает и успокаивает. Кометами сверкают избушки, совсем не похожие на те, что описаны у Майю Лассила. Их разноцветный гомон среди аккуратных лесов диссонирует с необустроенностью нашего патриархального и традиционного сознания: белые, синие, красные, желтые… Одно слово – Королевская дорога.

Ты ли – бывшая окраина Российской Империи, о ухоженный край с высочайшим уровнем жизни? Нет, не ты… Другая ты, Финляндия, преодолевшая свою отсталость и убожество. Теперь твои озера и болота – это твоя гордость. Финляндия – одна из двенадцати Старой Европы.

Но Хельсинки не производит впечатление суматошного столичного города: не сразу свыкаешься с мыслью, что здесь – один из мировых центров. Не носятся, как в Москве, сшибая всех и вся и перегораживая на несколько часов проспекты, полудепутатишные бандюганы и полубендюжные радетели за народ, ни по Южной, ни по Северной Эспланаде не текут толпы народу… И совершенно не удивлюсь, если сама Тарья Халонен незаметно для всех проезжала мимо,- может, даже притормозив перед нами на переходе…

На финских улицах мы по российской привычке шарахаемся от машин на нерегулируемых перекрестках… Деревня на выезде – одно слово…

Туда – на Турку, а вон туда – рукой подать до Эспоо, туда – на Лаппеенранту, а вот отсюда – к Порвоо и Хамине… Указатели мельтешат перед глазами, сливаясь с системой городского ориентирования. В такт такси словно кружится Линнанмяки, под которым, поджидая нас, носятся парковые кролики, обгладывая дочиста молодые деревца у железной дороги. Кролики! Кролики в парке! Представить бы себе Парк Горького – да с кроликами: к гадалке не ходи – в тот же бы вечер оказались они в окрестных таджикских тонарах. “Харёщий крёлик, да! Слющяй, свежий! Тока шта лаяль!”

Но проваливается спать солнце, и с ним, словно курятник, засыпает Хельсинки: вот уже безлюдна Линнанкату, Канаванкату гулко отдается нашими шагами среди упругих сводов краснокирпичных эклектичных построек начала двадцатого века… Пряничный городок погружается в неоновые сонные огни, среди которых на Пирсе у Торговой площади нас настигает Лена с дочкой. Нам не понять: ведь жизнь в Москве в семь вечера только начинается.

Будет пустынный пирс и “Куда ты, тропинка, меня привела?”, будут Битлы на два голоса, которых мы будем горланить под окнами домов, и робкие взгляды в финские квартиры, где в каждом окне стоит и по вечерам приветливо загорается лампа. Балкончики, словно игрушечные и запрограммированные кем-то, похожи один на другой: пластиковый стол, четыре стула и какая-нибудь герань в горшке. И какой-то странный уют есть даже от комнат, герметично забранных в жалюзи. “Ты меня на рассвете разбудишь…” – и, словно дитя, Ваня забирается через сугробы на качели, смастеренные, словно от русской нищеты, из цепочек и автошины… Жилой квартал в конце четвертого маршрута, Арабский Берег в конце восьмого – и прыгающие на скейтбордах еще неумелые щенки… “Et si tu n’existais pas…” – немецкая кирха, готический собор новодельного варианта с достаточно скромной лепниной… “On kuusi metsän kasvatti, sen koti korpi on…” Леша, Новый год уже прошел…

А Настюшка заливисто смеется, и я подхватываю ее, теряясь в ее пышных каштановых волосах, напевая ей “С дальнего берега – с темной окраины…” Сибелиусом звучат финские улицы – и в магазинчике на углу Исо Рообертинкату и Альбертинкату, утопающем в музыке со всего света, звучат симфонии на современный северный лад. А кто у вас нынче? Калеви Ахо, Йукко Линкола, Лееви Матедойя, Ииро Рантала, Уско Виитанен, Олли-Пекка Туомисало, Кирмо Линтинен… 

Северные широты весну встречают теплее и раньше – еще сегодня пустынный Хавис Аманда, где буянят сороки вокруг брошенной наспех бутылки из-под водки, завтра зафыркает струями, синими вулканами взлетающими воздух, утки, вразвалку бредущие по последнему льду, скоро будут чесать свои перья в лучах заката и заниматься любовью на глазах у всех. Весна прольется и на теремоподобное красное здание Александровского театра, и на спящего у музея Киасма нищего, который под утренний гомон финских школьников, пришедших смотреть странное искусство Ола Колехмайнена, мечтает о сауне, водке и куске краковской.

Почти бесшумно прошмыргивают трамвайки – полупустые и яркие, приветливые и необычные. А если спускаться мимо держащих мир исполинов, можно спуститься и в мир иной – к огненно-рыжим колесницам, мечущимся по промозглой вилке и уносящим в совсем непопулярные районы, где на приезжих смотрят приветливо, но неожиданно: как смотрели обитатели Вуосаари на двух сумасшедших, приехавших черте куда покупать мороженого и арбуз… И улица – улица Черного Камня: простой дворик, жилой массив – и черный камень посреди… Мустанкивенaукио… Площадь Черного Камня…

Успенский собор и Сенатская площадь – сюда привозят с обзорными экскурсиями толпы туристов, чтобы те поохали пять минут и посмотрели на Александра. Даровал Конституцию. Русский император. А он совсем не имперский – этот Александр. Вот уже второе столетие смотрит он медитативно на Софийскую улицу – единственную в городе, где вывески названий сохранились на трех языках – “Софiйская улица…” да на старинный манер… Помлеют и перед шведской сводчатой архитектурой Маннерхейминтие, напоминающей в своих коричневых тонах и правильных формах Стокгольм… Вглядитесь лучше в HUFVUDSTADSBLADET, тоже написанное еще по старой шведской орфографии.

Но чхать русские туристы хотели на Национальный музей (что и отразилось в исключительном его комментировании лишь по-шведски и по-фински), на жилые райончики – они бегут в Аквапарк (куда ж еще – как не в Финляндию того ради ехать?) да в Итякескус. Тащат на родину кульки и упаковочки всякой всячины, платя в три раза дороже и пребывая в полной уверенности, что – дешевле.

Но Александр прост – как и аллегорическое его окружение: Финское Крестьянство и Фермерство, Свобода и Закон, Лира и Наука. Многие столетия ждать этой свободы. Многие годы бороться за нее. Мечтать. Получить. Так над своей свободой и идентичностью могут трепетать только те, кто реально ее выстрадал…

А мы кривляемся меж колоннами Президентского дворца – подумать только: устраивай целые фотосессии на ступеньках – и никому не придет в голову прогнать. А попробовать в Кремль попасть ну хоть пешком постоять? Уже двадцатый год все попадаю… Искренне восхищаться диким ландшафтом (по последнему писку садового дизайна) между Дворцом и Музеем, сокрушаться, что не попали в Храм в скале на Темппелинаукио, хихикать у трех искореженных крюков на двух распорках – таковы вот странные представления финнов о столетии своей демократии…

Вот и кончается исторический Хельсинки?

Впрочем, нет. Есть еще развесистый конопляный куст,- Мариванна, как мой спутник ее любовно называет,- в исследовательском институте на Мехеленинкату, зеленые тропикоподобные растения на площади Сибелиуса – среди снегов почему-то не сбрасывающие листья… Забавные дети, оккупировавшие “орган” сразу и бесповоротно. Они о чем-то щебетали, постукивая трубы, но обещанного ветра не было, и музыки не получалось, а мы уже спускались на замерзшее озеро и брели к какому-то острову среди улыбчивых финнов, которые не мыслят себя без собак: собаки повсюду – от самых маленьких чихуятин до огромных приветливых догов, воспитанных и степенных, а не бешеных, как у нас, где отдавать кутенка в школу для обучения не то что не принято, а будет поднято на смех… Льются рассказы Геннадия о поведении русских за шведским столом в их отеле: сесть в одиночку с горой жратвы, Ванюшка томно смотрит с прибрежного скального камня куда-то вдаль (для фотографий, понятное дело). Похожие на валаамские габбродиабазные отложения по всему городу вызывают споры… А финско-шведские мои эксперименты в трамвае дают понять, что говорю и понимаю и тот, и другой язык…

Но все имеет свойство приходить и к конечной точке тоже… Казалось, задумчивый Алексис Киви словно стряхнул с себя патину и, улыбнувшись на секунду, кивнул на прощание набиравшему ход автобусу…

31 March 2009. — Moscow (Russia)