Над Гороховцом время словно застыло: ничего не меняется ни к лучшему, ни к худшему. Все пребывает как прежде: те же побеленные снегом треугольные скаты домов у подножия холма с мужским монастырем, та же площадь с небольшим детинцем, те же реечные дверцы магазинов, пялящиеся с вывороченных косяков так, будто хмыкают из колхозных тридцатых.
И убегающая к Мурому трасса, утопленная в перезвоне, каскадирующем с десятков восстановленных колоколен. Струится перезвон по призрачно-пустынной, занесенной внезапно налетевшим снегопадом, почти таежной дороге, где по обеим сторонам сосны, что девицы на дефиле мод, сверкают блестками февральского узора в умирающем сумрачном свете,– льется, катится, перламутрит… между волком и собакой… чтобы слиться с такими же заснеженными и нечищеными улицами Мурома… такого старинного, такого уютного и такого русского.
Над сонмом каменных построек, где у каждого домика, у каждого изразца, у каждого узора на расписных вратцах – своя история, Троицкий и Спасо-Преображенский монастыри, как священники над головами паствы, покачивают золотыми крестами вырванных из пепла церквей. Вырванных с какой-то болью обшарпанности и потреханности от шелушащихся особняков и черных деревянных бараков по соседству.
И относись мы трепетно к своему наследию, сколь многие выбрали бы местом жительства родину легендарного Илюши-богатыря… Однако все пустеет и пустеет городок, оставаясь лишь под скромной молитвенной сенью монашествующей братии…
Рушила Россия сама себя – да и ей щедро помогали, добивая ее. Но все равно жива – жива в этих бессчетных городках, ревниво оберегающих наше прошлое, наших Февроний и Петров, наше богатство, которое мы и сами-то знать не хотим…
«Только то, что до сих пор мы живы, несмотря ни на какие противотечения, несмотря на старания извне и внутри, несмотря на стремление обратить в руины самих себя,– размешивая в чашке сахар и глядя куда-то на окские просторы, тихо говорит мне Лева,– и дает мне хоть какие-то силы верить в Россию…»
14 February 2009. — Murom (Russia)