Произошедшие личные события, о которых, во-первых, я не мог не сообщить в силу публичности самого меня и общих проектов, а во-вторых, в силу того, что вынес их на всеобщность опять же не я, меня испугали довольно сильно. Хочу выговориться, почему.
Как громом пораженный — так я стоял десять минут. И решение принял — почти окончательное — на одиннадцатую. Через два часа я ехал к родителям в этом самом испуге: кажется, я понял, что я стал черствым сухарем, который ничего не чувствует. Или почти ничего; неужели нужно признать, что я вряд ли теперь уже не то что не скажу, а и не поверю в слова “Я тебя люблю” (если что, я их не слышал в свой адрес никогда в жизни, тарарам, внезапно)?
Ведь это значит обречь себя на случайные приключения: в конце концов, если уж нуклеарному мужчине так сложно зачастую найти себе хоть какую спутницу, стоит ли гею, которых и так-то мало, пытаться в 36 искать себе умного и такого же по уровню? Ведь если геев так мало, то умных, перспективных, полюбящих, — да еще и свободных в возрасте 30-38, — исчезающее количество.
А если учесть, что после начала моей внезапной свободы расписание поездок и проектов махом сложилось уже до конца июня 2017, то шансы посвятить себя поиску сводятся к нулю.
Может, прав Пашичко, когда говорит:
-А оно тебе вообще надо?
Может, правы мои минские друзья Таня и Дима, когда говорят, что, возможно, так произошел водораздел, когда я в зрелом возрасте выбрал дела, проекты и движуху, а не устаканенный быт?
Но черствость и цинизм, с которыми я все принял (и нахлынуло-то лишь пару раз минут по 15), действительно страшат.
27 March 2017. — Minsk (Belarus)