Skip to content

Всё вокруг Хоанкиема

На полуночье я часто размышляю, переваривая события, – ну это время такое. Вчерашний мой ночной тумблер щёлкал именно вокруг осознания прилёта в Ханой. Ожидание невесть чего – пожалуй, самое необычное из того, что не даёт уснуть сразу: словно чувствуешь точку, за которой – новый виток событий…

Уже в семь утра в комнате зазвонил телефон.

Кто говорит?

-Это Костя из соседнего номера. Пойдём гулять по утреннему Ханою?

Киевлянин явно не спал всю ночь и решил выкурить меня из кровати с утра пораньше.

-А пошли,– сказал я и за тридцать секунд собрался, чтобы выйти на улицы ещё пустынного города.

Костантин очень неплохо – судя по его состоянию – провёл ночь.

-Слушай, да! Я вот пьян, но мы же русские люди! – важная нотабена была произнесена с особым акцентом. – Поэтому пойдём бухать дальше!

-Так-так-так,– улыбнулся я. – Утро же ж. Прямо вот с раннего с ранья? А где твои друзья?

-Они в номере спят. А я буду спать потом – до трёх дня. Я здесь отрываюсь!

Мы шли сквозь воскресность мимо сонно открывавшихся кафешек.

-Слушай,– вдруг спросил меня он.- А у тебя какая ориентация?

-Во Вьетнаме я стал коммунистом.

-Так, хорош. Ты же понял, о чём я. Тебе… мальчики больше или девочки?

-Ух ты. А есть какие-то предложения? – я подёргал бровями.

-Э… просто интересно. Ну как мужик мужику расскажи!

-Понимаешь,- я понизил тон,- как бы это сказать…

-Да ладно тебе! Мы с тобой, может, никогда и не увидимся больше! Тут можно кричать!

-Я очень стесняюсь этого…

-Не стесняйся! Говори!

-Я предпочитаю… это… с собачками… кошечками… вот… во Вьетнаме с черепашками пристрастился.

-Да хватит!

-Ух. Ладно. Как на духу. Я импотент. У меня стоит только на архитектуру.

-Блин.

И он переменил тему, а я в ответ переменил направление движения и всё-таки вернулся к себе…

…Найти чисто вегетарианскую пищу, особенно воскресным утром,- задача не из простых. Вьетнамцы искренне не понимают, как это так – не брать мясное. “Совсем не ешь мясное?” – “Совсем.” – “Ну вот же просто куриный бульон. Тут курицы почти нет!” – “Не надо.” – “Ну давай налью: вкуснее же с этим бульоном.” – “Я специально контролирую, чтобы ты не налила.” – “Так это вообще – просто крылышки!” Жаль, пока вьетнамского не хватает, чтобы спросить, стала бы она кушать бульон из желудка, отрезанного во время резекции. Там же разве человечина? Её почти и нет. Так – только желудок.

В городе я только второй-третий час, но по внутреннему навигатору выскакиваю на Ханг-Бонг – там меня ждала в гости Наталья Краевская, с которой Наталья и Юрий Кутырёвы познакомили заочно. Теперь же в её галерею я бежал знакомиться лично. Она – жена известного ханойского авангардного художника Ву Зан Тана, и теперь её “Салон Наташа” преобразован в Фонд его имени. Там-то я и застал её среди работ покойного мужа.

Я просто не могу передать словами свою истоскованность по разговорам об искусстве и о всём, что только может быть с этим хоть как-то опосредованно связано. Часа три – даже не заметив времени – мы проговорили об истории, городских пространствах, теориях, событиях, путешествиях, образовании – в общем, обо всём на свете.

Нужно будет с ней созвониться, чтобы договориться о походе в одно секретное кафе, где собираются ханойские художники и их друзья.

Я покинул кафе и побрёл в направлении хоть какой-нибудь едальни, где можно раздобыть немясное. Спотыкаясь о каждый столб, я шёл, листая все три справочника, какие имею при себе. Как-то уже странновато посматривая на неказистую архитектуру, повторяющуюся в своём китчеподобном псевдофранцузском стиле из улицы в улицу, я задал себе вопрос: а чем, собственно, вообще город тогда живёт? что, собственно, здесь можно фотографировать? куда пойти?

Мимо меня ползли (уже даже словно и не я шёл) обувные мастерские, магазины белья, канцтоваров, гвоздей, электроники, парфюмерии – и нигде ни одной галереи, ни одного музея, ни одной кофейни, где анонсировались бы хоть какие-то арт-события.

-Ты заметишь,- сказала мне Наталья Краевская,- что закрывается всё около полуночи. Не позднее. Но попасть в закрытые бары и кафешки можно. Если знать, как, и если у хозяев в порядке отношения с полицейским. То есть, как и обычно: нельзя – но если очень хочется, то можно.

-Узнаваемо.

-И цензура у нас немалая. Каждую выставку и каждое событие мы должны описывать в подробностях и объяснять, что именно мы делаем. А то, что здесь называют галереями,- ты видел? Это же просто аукцион дешёвого и бездарного хлама, поэтому мой муж и был так против “галереи”. Здесь всё коммерциализировалось. “Галерея” стала синонимом “торговый дом”. Причём плохого искусства.

-Ну они-то его считают хорошим.

-У меня был такой спор на одной из встреч. Я указала, что то-то и то-то произведение – это плагиат созданной ранее инсталляции. Разразился крик, меня стали обвинять в непонимании, а художник требовал доказательства, что его произведение – плагиат. “Как же так,- говорил он мне,- на той инсталляции нет теней от объектов, а на моей – есть!”

-Ну так правильно. Искусство само себя и загнало в ловушку в двадцатом веке – в ловушку именования. “Я нарекаю это искусством” – конечно, это перлокутивный акт придания чему-то имени, как придание имени кораблю, но это не общественный договор, а воля одного. А значит, как назвать искусством, так и назвать “не-искусством” может любой. Так же в точности “Нарекаю этот корабль Викторией” не обязательно означает, что однажды его не переименуют.

Очень, кстати, вся эта кото-Васия, длящаяся с Дюшана и его унитаза, напоминает истории про православных священников, которые в пост молятся над куском свинины, окропляют его водой, крестят и крестятся сами, а потом произносят: “Нарекаю тебя рыбой!”

Понимая, что этот разговор закончился и что теперь – ждать среды и встречи в кафе, я плюхнулся на креслице. Передо мной – лишь хилый список музеев, из которых добрые две трети посвящены Революции, войнам и патриотизьму. Про то, что Музей изящных искусств – не фонтан, я слышал не от одной Натальи.

И тут подступил ужас. Выходит – всё псу под хвост? Пагоды, конечно, хорошо, но они мне уже надоели, честно говоря, как в своё время в Курсаторе мне надоело от города в город восхищаться этими шатровыми церквями и классическими более поздними колокольнями. Да и кафешки тоже надоедают.

В этот момент позвонила Наталья Кутырёва.

-Лёша, поздравляю, ты стал ханойцем! Сейчас отписалась Наталья Краевская, сказала, что ты ей очень понравился: “Очень интересный молодой человек – в среду мы идём с ним в наше секретное кафе!”

-Круто. Только я вот немного расстроен: в Ханое-то, получается, делать особо нечего.

-У меня было то же самое ощущение, а когда Юра уезжал в Ханой из Сайгона, ему все сочувствовали…

Получается, что не я один это ощутил,- что же, уже неплохо…

Грустно как-то – мегаполис, в котором нечем заняться. Так думал я, бредя вдоль Хоанкиема, озера Возвращённого Меча. И тут мне кивают головой из толпы – я узнаю глаза и улыбку: вчера вместе летели самолётом на Ханой.

-Ты русский – так? – спросил меня он.

-Ага.

-Ты был единственный, кроме меня, европеец на борту.

-Ага. Ты тоже.

-Я не подошёл знакомиться, потому что очень болел,- температура была.

-Сейчас лучше?

-Да.

-Значит, то, что происходит, должно произойти,– резюмировал я, как будто сам открыл мудрость,– вот мы и встретились тут. Как зовут?

-Кристиан. Ты Алексей?

-Откуда знаешь?

-Ты по телефону говорил и представился.

-Точно. Комнату бронировал. Ты откуда?

-Эрфурт.

-Идём пить кофе,- закончил я разговор уже по-немецки.

Ханой по вечерам становится другим.

Он преображается в миллионах огней.

19 November 2012. – Hanoi (Vietnam)