А вечером над Питером заплакал дождь…
…Вся суббота была напоена словно надраенной до хруста осенней зеркальностью, насыщена тоннами солнечных брызг, которые сусально стекали со шпилей и куполов, скакали от Петропавловки к Адмиралтейству, заигрывали с Исаакием и Биржей, растекались, словно пьяная сома, по обоим Большим проспектам…
Тихая и до маслянистости податливая гладь Невы струила тёмные и вожделенные оливковые потоки о бок нашего теплоходика, на котором Дэн, взъерепенив свои волосы, всё сверлил глазами и ушами стайку черных как смоль то ли пакистанцев, то ли индусов, сердясь на самого себя и на “их этот язык”, потому что он ничего не понимал… И мы растворялись в последних для уходящего сезона аккордах этой бурной петербургской речной жизни – вместе с сотнями таких же, как и наша, лодчонок на Фонтанке, Грибонале и Мойке…
А потом и целый рейд – спланированный и точечноударный – по самым известным и любимым местечкам. Где-то что-то кануло в Лету, как Yami-Yami на Сенной, что-то сменило вывеску на более нелепое, как Фрикадельки на Техноложке, что-то стало более известным и многолюдным, как Вегеткафе на Гороховой…
…Но осталось неизменным то, что ни у одного из нас на Земле невозможно отнять ни при каких условиях. Это – наши воспоминания. Ведь каждый камень и каждый завихорчик на зданиях, каждая пендюлинка и финтифлюшка – всё несёт отпечатки миллионов глаз, рук, голосов, которые лучезарились тут, встречались, расходились, пели, дрались, воспевали, ругались.
Воспоминания настолько универсальны как явление, что опутывают всё человечество без исключения; воспоминания настолько индивидуальны, что у каждого в душе складываются в неповторимые вселенные.
И Петербург – это не только его архитектура, здания и музеи.
Это – прежде всего – наши личные истории.
Это – наши воспоминания.
Чем мощнее сила города, тем более цепкие эстампы прошлого живут как в нас, так и в глазах домов, в волосах улиц, крови рек.
Для меня Петербург – это город откровений… Это отцовско-учительски-дружеская теплота, которая свойственна лишь великому топосу.
И вслед за петербурженкой Масяней я повторю: вот ты когда подыхать будешь – денежки свои считать будешь?
Не будешь ты считать и горестные моменты.
Ты в памяти оставишь только то, что будет греть.
Ты закроешь глаза – и набережные каналов внезапно станут больше, чем ансамбль фасадов под охраной ЮНЕСКО. Это будет та прачечная архитектурного университета, из которой, громко вспоминая чью-то мать, мы тащили горы настиранных наволочек. Это будет чайный магазинчик, где мы покупали непременно большой и одновременно прозрачный чайник.
Это будет и твоё бу-бу-бу-ворчание, когда – помнишь? это я настоял тогда, ну помнишь же? – мы потащили тебя смотреть мозаики мастерских Фролова в Спасе на Крови.
Это будут воспоминания, как ты баламутно расталкивал толпы народа около Зимнего, который нахально теснился у гранитных набережных в ожидании разведения мостов, а тебе нужно было место, чтобы поставить штатив и няшный фотик. А мы хохотали, глядя на тебя и на негаснущий вечер.
Это будет и фраза “давай пожарим овощи”, так смачно произнесённая за пятнадцать минут до закрытия метро, которую я словно слышу, хоть и не слышал вживую.
Это будут и мои встречи с бывшими студентами на Аничковом, когда они с восторженными воплями несутся ко мне с криком – АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ!
Оживёт в воспоминаниях и шальная бабка, нараспев орущая на Уделке о конце света. Это будут груды монет и книг с барахолок.
Вспомнится и твой заливистый смех в пышечных – тот самый, который завтра я снова услышу, но уже на берегу Тихого океана. И псевдояпонские суши средь предновогодней пурги – на пустынной набережной адмирала Макарова; и кофе с пряной корицей, чей запах будет теперь преследовать всю жизнь; скабрёзные до похабности анекдоты – и наше ухаха в противовес твоему пуританскому осуждающему молчанию.
Мы будем вспоминать наш с тобой Зингер и угорания над этимологией слитного иероглифа “женщина + маленький”; будем оживлять в душах и то, как мы обливали стены домов нашими венгерскими флексиями, шумерскими синтагмами, английскими скороговорками, белорусскими рассуждениями о трасянке, играми в русские слова.
И уж конечно же не забудутся никогда эти “Алые паруса” и толпы пьяной молодёжи – надежды России, среди которой мы рулили на велосипедах, преисполненные страха, что пропорем шины – и уж точно будем возвращаться домой пешком. И уж конечно не забудутся поиски в пять утра магазина с сухими носками, когда, после мокрой велоночи, промокшие, но довольные, мы ехали по сумеркам вдоль величественно-помпезного, холодно-отстранённого сталинского ампира…
Мы вернёмся и на Нарвскую, где ты ебошил лук в своих малиновых кроссовочках, – культ маленького мальчика, ахаха; а вот с тобой мы там гуляли по крышам. Мы вернёмся и в тот день, когда я ставил подпись под петицией против строительства на Охте, и в тот день, когда мы смотрели на этот аморфный митинг на Пионерской среди дыхания модерна зимнего Загородного проспекта.
Это самое-самое начало огромного романа с великим городом, когда в 2008 “моё сердце забилось… остановилось… отдышалось немного… и снова пошло” – на обратной дороге из Хельсинки.
И у каждого из нас есть свой беспредельный роман со своими любимейшими городами – большими и малыми, известными и не очень, старыми и новыми.
Это мой личный огромный роман с вселенной Петербурга… роман, в котором я поставил точку в первой главе. Но не во всей книге.
Потому что я уезжаю не только искать себя, не только за новым воздухом и единомышленниками. Я уезжаю и за новыми воспоминаниями.
На фоне которых особой остротой оттенится этот лучший день года – когда великий город, словно зная, что я еду попрощаться, как будто берёг на закуску стакан хрупкого осеннего тепла.
…Ибо уже с вечера над Питером уже лил дождь.
24 September 2012. – Saint Petersburg (Russia)