Да никуда оно всё не денется: пройдёт тоска и обида, что кто-то сделал выбор, в котором нет места тебе; пройдут равнодушия и насмешки; но так же в точности канут в небытие улыбки, которые виднеются в створе твоих нарочито порванных джинсов; пройдут и аплодисменты; улетучится свежесть тела, которой можно поманить к себе под одеяльце. Пока можно. А потом…
Потом, хлебая суп из лебеды (чего ж ещё ты заслужишь в конце всех концов?), ты вспомнишь, как сидел на крыше семилетним юнцом и рассматривал свои тощие ножонки, почему-то спрашивая себя: «А куда сначала входит смерть? В ноги? В руки?»
И что ни говори – любой видит её, эту миллионожды клятую старость. Потому что не может не осознавать суть своей конечности. Всякая попытка укрыться от неё – бестолкова. С семьёй ли – без… а косточки ломить будет, и сам себе будешь противен, когда понесут из-под тебя первую грязную вонючую утку… когда, обгадив унитаз, ты не сможешь даже дотянуться до сливной кнопки…
И ведь никто не будет сидеть около тебя с утра до ночи…
Может, лучше готовиться к одинокой старости – или лучше к самоистязанию на износ? Скопытился в 52 – тут тебе и дифирамбы: о, утрата! о, молодой! о, как мы без тебя, соколик?! А соколик себе нырнул в гробóк – и уж точно без хлопот старческого говнотрения, гниения и скукоженной задницы. Ни себе проблем – ни окружающим… Окружающим-то в первую очередь.
…И как же такое бывает – смерть?
Я всё сидел на крыше и рассуждал сам с собой.
Потом умерла старая киса. Наверное, лапы не успели от собак. Но она точно бежала. И умерла геройски. Хорошая старая киса…
Это престижно, должно быть,– умирать на ходу. Мучение длиной в секунду. Или две. Час. Два. Но не годы кувыркания по инвалидной коляске…
Ещё потом меня учили йоги – фигня, мол, всё нормуль: иди вдаль, меняй шкурку – бери новую. Хихикай, как от курения конопли,– и будь щаслив.
А вот кому-то нравится именно любимая няшная шмоточка. Кто-то именно в ней карабкается наверх. Но у горы есть вершина. И прикид придётся сдать по возвращении к подножию. Потому что только кажется, что наверху солнце лучше греет. А оно там не греет. Оно или жжёт, или становится стеклянным.
Вдаль же! Чтобы не оборачиваться на тех, кого любишь, потому что им всё равно, уйдёшь ты или останешься. Так не лучше ли уйти, чтобы никто не видел, где и как ты продаёшь на блошином рынке за бесценок свою трёхгрошовую шмоточку под названием «жизнь»?
Там ты разменяешь их равнодушие и насмешки на лёгкую и беззаботную смерть. Ты умрёшь – незамечен чужестранной толпой…
…А в сердцах тех, кого ты покинул, ты умрёшь и так. Как умираешь вот прямо сейчас, когда закрываешь глаза и представляешь, что обнимают – не тебя…
Ты не представишь смерть в семилетнем возрасте и сидя на крыше, когда ещё надеешься уйти в эту самую даль с кем-то верным и незыблемым.
Ты её представишь гораздо позднее – когда в одиночестве и вдали придётся сбрасывать в безвестности и забвении свою осточертевшую шкурку…
14 July 2011. – Moscow (Russia)