Первое:
У нас больше нет титанов, на которых мы можем опереться.
Есть мелкие сошки, среди которых нам остаётся прозябать, так как нет мощных столпов, к которым можно притулиться. Не на кого равняться.
«Во что же упирается рождение новых титанов?» – почти с безнадёжностью спрашивает меня студентка Женечка, когда мы после пары шли от Университета к метро.
Только в традицию. Только в преемственность, только в умение перенимать лучшее, в умение целесообразно замечать перекосы, проколы и промахи. Конструктивно это всё видеть. В несколько поколений утончённого образования. В отборные жемчужины знания. В династийность. Возможно даже – в аристократический род.
Помнишь, Серж, мы об этом тоже говорили? – и ты меня уверял, что я «комплексую перед образованием и голубыми кровями Тургенева»?
Комплексовать не перед чем. Достаточно называть вещи своими именами: всё выжгли огнём и мечом за сто лет. Кто мы? Голытьба и плебеи. Ни роду ни племени. Какая может быть традиция у кочевников? У нас она – примерно такая же. Только мы – варвары осёдлые. Не ветром гонимое племя, а деревца, ненадёжными корнями впивающиеся абы как и абы во что. Деревья без корней, которые вырывает и ветер, и такие же деревья, ненадёжно стоящие рядом и валящиеся на тебя.
Всё, что есть, делается неумелыми руками тех, кто даже не может свой закуток обустроить, чтобы не было стыдно в него пригласить. Самый пафосный интерьер московской кафешки оказывается каким-то обшарпанным в сравнении с альпийской забегаловкой, где традиция вкуса вырабатывалась руками десяти поколений. «Накреативить» охота – а получается бездарщина, поскольку нет никакого канализирующего знания, тут же уводящего от безвкусицы.
…И Серёжка смотрит задумчиво на свежий номер поэтического сборника, считающегося ныне едва ли не лучшим в стране, где опубликовали его первые критические рецензии: «Вот я думаю,– спрашивает риторически он,– мне в этом гадюшнике дальше публиковаться?» – «Что мешает? – отвечаю я. – Ты, когда для них пишешь, со своими убеждениями не в конфликте; пиши, а они уж пусть просто решают, что тиснуть. Портфолио заполняй. Восполняй традицию, которой нет по праву потомственности.» – «Да я уже понимаю, что это всё не то… не на то равняться надо.» – «Ну вон на эту равняйся тогда…»
Киваю на стенд с плакатом концерта в память год назад умершей певицы.
Его реакция – незамедлительна: «Фу-у…»
Ну а что ж «Фу-у»? Есть ещё на кого-то равняться?
Щербы, Ахмановы, Лотманы, Высоцкие, Шостаковичи, Малевичи – они ушли. Они последние несли крохи нашей традиции. Угасающей. И угасшей.
Мы – апофеоз безвкусицы, с которой упорно своими плебейскими методами пытаемся бороться другой безвкусицей. Но уже своей. Собственной. Индивидуальной…
Второе:
Мы заторможены в реакции на нововведения.
Мы не готовы к оптимизации ни на грамм. Когда возвращавшийся в Ниццу Пашка Арапов во время прогулки по Москве мне в который раз сказал, что «сейчас во Франции уже давно технологии, которые в России будут сниться только лет через десять; да и реакция на новшества заторможена до беспредела», я вновь вспомнил свои без малого два года жизни в Америке и Европе.
И ещё раз решил убедиться…
Затеял ради эксперимента переписку с представительницей крупной компании, где постоянно покупаются билеты своим командируемым сотрудникам. При этом на вокзал бесконечно гоняют специального человека, где он стоит в очередях.
Сам я уже года два как покупаю билеты через карточку и распечатываю на терминале – а с электронной регистрацией вообще не нужно ничего распечатывать. Подходишь к вагону – называешь фамилию. У тётеньки – своя распечаточка. Садишься. Никакой возни. Только потом проверка паспорта.
Пытаюсь объяснить все преимущества – и финансовые, и временные.
Как об стену горох.
В компании предпочитают себя уговорить, что «через Интернет – опасно и ненадёжно»: лучше, конечно, переплачивать комиссию по 200 рублей с билета, гонять человека и платить ему за это зарплату. И ныть, что у компании большие расходы. Если отсутствие такой примитивной оптимизации имеет место в Москве, догадайтесь, что творится вне её.
Как частный случай: нет умения моментально отреагировать не только на изменение какой-то технологии, не только на появление новых возможностей, но и элементарно сориентироваться в ситуации, чтобы не ударить в грязь лицом. В России люди зачастую неподвижны в том, чтобы среагировать на изменившееся расписание, на необходимость какого-то экстраординарного действия.
Пример – до смешного, что при ближайшем рассмотрении перерождается в ужас: кто из вас в состоянии оказать первую помощь? А ведь дети в Европе и Америке этому учатся с годовалого возраста. На подкорку пишется информация самосохранения.
Или вот ещё. Беременных у меня сейчас будущих мамаш развелось в округе – пруд пруди. Интересно, сколько из них ходят в школы будущих мам (на Западе такие курсы – просто обязательные), где их научат, что орать на ребёнка – это лучший способ из варварёнка сделать ещё большее чудовище?..
…Выпускники Гарварда и Йеля – это те, кого учат фехтовать словами и, соответственно, жить, словно рыба в воде, в вечно изменчивом мире. Русского же человека можно застать врасплох: и будет снова и снова повторяться история 1941, когда товарищ Сталин уничтожал оборонные сооружения перед носом надвигавшегося противника.
Та же проекция – только на наших, мелкочеловеческих масштабах.
Третье:
Мы не можем посмотреть себе и правде в глаза.
Действительно, наверное, есть некий крейцеров возраст, в который можно что-то сделать кардинальное и невероятное. Не успел – значит, опоздал. Зачем же расстраиваться, если тебе прямо говорят: «Раз до двадцати пяти ничего не сделал – то после ничего и не светит.»
И ведь правда. Две трети великих произведений были созданы в возрасте 21-25 лет. По крайней мере, в это время открывается нечто, что замечают другие и что подготавливает более серьёзное, пусть и чуть позже. Но если уж не получилось – что толку успокаивать себя? Почему не посмотреть смело правде в глаза?
Нет, мы каждый день откладываем перенос собственного прозрения на день грядущий.
Самый гибкий творческий возраст – для России же и самый гиблый. Он душится на корню. Душится прежде всего самими же молодыми людьми, ибо те не знают, куда деть силы. Поскольку нет якорящих традиций. Нет умения воспользоваться предоставленными талантами, нет старших покровителей, понимающих важность преемственности.
Даже мои сверстники с большим скрипом и только потому, что видят вокруг меня кучу младших, чем я, соглашаются, что мелкими надо заниматься. И с большим снобизмом позволяют тем, кто всего-то на пять-восемь лет младше, интересоваться их «сурьёзными делами». С трудом понимают, что будет катастрофа, если ждать своих шестидесяти, пока разлом поколений будет таков, что и спасать-то нам, кто получил последнее, хоть сколько-нибудь вразумительное образование, будет нечего.
Частный случай. Мы не можем посмотреть на правду в зеркало – на свою обрюзглую талию.
Перед Новым годом на улице встретил своего бывшего одноклассника. Тот, не особо спрашивая, как мои дела (спасибо за это ему отдельное), тут же приступил к нытью о собственном здоровье.
Это в двадцать-то семь! Но есть лёгкая атлетика, есть гимнастика, есть велосипед, есть плавание, есть лечебная йога с облегчённой пранаямой – да полно вариантов, если тебе даже и не рекомендуют таскать гири по сто кило!
«Вот, я полгода назад был бык такой огромный, а тут мне запретили ходить в зал по здоровью, я со ста кило похудел до семидесяти…» «Но ты вот сейчас-то нормально выглядишь! Разве тебе объяснять надо, что тридцать килограммов мышц ты потерять никак не мог, потому что скинул элементарным образом жир?»
Обижается и горячо уверяет, что за три недели диеты и воздержания от зала сдул именно мышцы. И ничто иное.
«Пенять на зеркало» это называется. Хорошо получается.
Строить из себя целлюлитную девку с почти недвижимым тазом, которая ждёт комплимента о собственной сексуальности.
14 May 2010. – Moscow (Russia)