Skip to content

Двадцать лет спустя

День первый.

Санкт-Петербург.

Нет, ничегошеньки не изменилось со времен “Окна в Париж”, и даже раскадровка дворов-колодцев у меня на снимках один в один вышла такая же, как и те, что видела злополучная француженка… Петербург помойный оказался банален. А так хотелось, двадцать лет спустя, прокричать: Санкт-Петербург! Ты словно мир, которого мне мало! Но, даже живучи в Москве, себя почувствовал провинциалом…

Да – так и было, когда в первые минуты вливался в потоки метромассы, льющейся тут куда более густо, чем в Москве (и пусть мне не говорят теперь, что столичная подземка перегружена), да – так и было, когда, не веря своим глазам, я снова стоял перед Исаакием. Смутно – но помню его из далекого 1987…

Все не то – все какое-то потустороннее и реальное одновременно в этом городе, какое-то до остервенения серьезное и до детскости наивное, какое-то непредсказуемое, хотя и знакомое по кодифицированым образам – до самых мелочей: культурно концентрированный и изысканный небольшой пятачок центра и разруха – едва только стоит идти по Лиговскому вниз, заглядывая в переулки…

Или мы идеализировали тебя, милый ты наш?

И долго потом ищешь, что же в этом самом европейском городе России оставляет такие несовместимые впечатления, пока мало-помалу реечные двери покосившихся подъездов, зощенковские бани, вывески “Торговля товарами масскульта и билетами на театрально-зрелищные мероприятия” не сливаются в щемящую отметину “совок”. Увы. Там, на ростральных колоннах, Адмиралтействе, булыжниках мостовых, на фасадах Невского, на конях Аничкова моста,- да на всем! – лежит стигма осовеченности, с которой город не желает расставаться, сознательно пестуя довлатовщину.

Брести! брести по городу! Ничего другого не делая, как просто вдыхая его великую историю, глазами фильтруя то, что творит человеческое небрежение. Великое тем и отличается от преходящего, что с годами только молодеет, в то время как преходящее стареет и распадается. А зданию Этнографического музея морщины скукоженной краски вполне к лицу – словно седина, украшающая мудростью.

Сказать – шок, значит – впасть в трюизм. Не сказать об этом – солгать себе и городу. Площадь Искусств, Спас на Крови, Адмиралтейство – все какое-то неухоженное, обшарпанное, но в этом словно просматривается демонстративное презрение к бренному и телесному: ах, зато наша душа…

И ведь веришь, и ведь понимаешь, что душу-то старшего поколения никуда не деть: стоило мне на секунду задуматься на Итальянской, как снова попасть на Невский, как респектабельный бизнесмен остановился и спросил: “Что ищем?” – нечто невозможное в другом городе России. Даже больше того: несколько дней назад спросил так же в точности растерявшегося мужчину в Перово – в ответ получил сквозь зубы: “Ничего не надо – сам найду”.

В метро же почему-то читают лишь единицы. Все сидят, нахмурившись и уставившись в пол, или стоят, глядя в потолок. И рядом с бабулькой – типичной-типичной ленинградкой, у которой каждое слово журчит, как ручеек, и ради взгляда которой хочется просто жить, потому что от нее исходит тепло непобежденного города,- стоит деваха лет пятнадцати и орет в трубку: “Ты чо, мам, ахринела? Добрая такая, да? С какой стати у них отдельная комната? Да меня не ипет!”

Спрашиваю у милой девушки, стоящей впереди: “Вы выходите?” – “Как в первый раз – ну ваще! Такие вещи разве спрашивают?! На Василеостровской вообще-то выход во-о-о-он из тех дверей”. Ну конечно. Стыдно должно быть, молодо-о-о-ой челове-е-е-ек, а еще в культурную столицу приперся!

И, фоторгафируя крупным планом размазанную несколько раз по асфальту кошку, даешься диву: наверное, разворачивались. Улица же узкая. Много маневров надо. Учились. Рядом – Дом науки…

Просто ходить и фотографировать. Общаться, послушать рассказ недовольного жителя о том, какие нынче грязные бани (можно подумать, что-то изменилось со времен Зощенко), как люди срут и ссут в арках, лететь на Васильевский остров, зайти в еще более жуткий крематорного вида и запаха дворик, чтоб услышать грубое: “Неча тут фотографировать! Это вам не двор! Это наркологическая больница!” – “И вы гордитесь этой грязью?” -“Шагай, шагай, умник!”

И умник шагает по обтрюханным Линиям Острова обратно – к приступкам станции. Там целуется парочка – взасос и так нежно, аж завидно. Лет по семнадцать. Он – толстенький, низенький, волосики на головенке жиденькие, она – кишка на каблуках, волосы крашены красно-рыжим, губы нарисованы в полмордашки.

Что ж, думаю, если и таких замухрышек кто-то может любить, то и на меня, может, клюнут. Я ж ведь все равно тоже полюбил этот город – пусть с такой же обшарпанной горечью…

18 September 2008. – Saint Petersburg (Russia)